Так уж получилось, что две главные украинские литературные премии имеют не украинское происхождение. "Книгу года Би-би-си" для нас придумали британцы, и никакой другой ежегодной награды, адекватно оценивающей достижения отечественных прозаиков, в Украине пока нет. Премию им. Конрада основали поляки, она вручается раз в два года, и за десять лет существования её лауреатами стали практически все ведущие писатели страны среднего и младшего поколения: Тарас Прохасько, Сергей Жадан, Наталка Сняданко, Таня Малярчук, София Андрухович.
15 ноября очередным лауреатом премии была названа Екатерина Калитко. Как и в 2015-м, когда было очевидно, что Андрухович получила награду прежде всего за роман "Феликс Австрия", в 2017-м жюри снова отметило последнее по времени произведение номинанта. Сборник рассказов Калитко "Земля Загублених" многие критики называют одной из лучших художественных книг нынешнего года.
Насколько неожиданным стало для вас награждение премией им. Конрада?
— Неожиданным, потому что это высокая награда, которую до меня получали достойные писатели и писательницы, а мой прозаический послужной список пока скромный. Я думала, что премию получит Любко Дереш — у него из всех номинантов самый большой объём написанного.
Согласны ли вы с тем, что премию вам присудили по сути за одну-единственную книгу, за "Землю Загублених"? Воспринимаете ли вы награду как аванс на будущее?
— Очевидно, "Земля Загублених" была основным поводом. У меня есть ещё одна книга прозы, но она уже достаточно давняя, ей десять лет. Да, безусловно, это аванс. С другой стороны, известны случаи, когда в истории литературы оставался автор, написавший всего одну книгу.
Как складывалась книга, по плану или по наитию? Конструкцию из девяти рассказов, от историко-мифологических к современным реалистическим и обратно, вы придумали изначально или она сложилась в конце работы?
— В конце. Изначально рассказов было гораздо больше, около двадцати, но остальные отсеялись в процессе работы. В промежутке между этими двумя книжками у меня был написанный, но так и не изданный роман, который зарубила моя внутренняя цензура. Многие рассказы через её сито тоже не прошли. А потом я посмотрела, что девять оставшихся складываются в кольцевую структуру.
В этой книге мне хотелось не столько работать с магическим реализмом, который ищет моменты фантастического в реальности, сколько показать жизнь внутри мифа. Взять архетип и продемонстрировать, как он складывался.
А какова судьба отсеянных рассказов? Вы не собираетесь их издавать?
— Два я переписала практически полностью, оставила только канву и некоторые удачные абзацы. Возможно, они войдут в какую-нибудь следующую книгу, которую я уже тоже начала видеть на горизонте. Некоторые совсем отбросила, потому что стали анахроничными — не в художественном плане, а в свете изменившейся за последние четыре года реальности.
В большинстве ваших рассказов присутствует горный дух, причем скорее балканский, чем карпатский. Связано ли это с вашей работой переводчика боснийской литературы?
— Пожалуй, связано, но не в поверхностном смысле, потому что моя переводческая работа вторична по отношению к тому, что меня всегда интересовало. Я не начала интересоваться балканским регионом потому, что перевожу с боснийского, наоборот, я стала заниматься переводами из-за интереса к балканской литературе. Она интересовала меня с очень нежного возраста, когда языками я ещё не владела.
Кто же соблазнил вас Балканами? Милорад Павич или кто-то другой?
— Пожалуй, Павича из писателей этого региона я как раз люблю меньше всего, у него мне нравится только "Последняя любовь в Константинополе". Первым для меня был Иво Андрич, "Травницкая хроника" и "Мост на Дрине". Это вроде как не мифологические вещи, а исторический реализм, тем не менее, его проза глубоко проникает в архаические пласты. После прочтения этих книг я поняла, что, как теперь говорят, мир для меня уже не будет прежним.
Я читала много балканской мифологии, сказок, баллад, традиционной эпической поэзии. Балканы всегда казались мне нашим идеальным подсознательным: они для нас и достаточно другие, и достаточно похожи. Мы их видим для себя как параллельную реальность. И эта параллельная реальность всю жизнь идёт рядом со мной.
Чем Сараево отличается от Винницы? Чем боснийцы отличаются от украинцев? Где вы себя чувствуете безопаснее, комфортнее?
— Начиная ездить в Сараево, я испытывала эйфорию неофита, мне казалось, что там я себя нашла, там у меня открывается второе дыхание, там я более активно пишу, перевожу и вбираю в себя мир. Потом я поняла, что очень важна языковая среда: если ты работаешь в определённой литературе, ты должен пребывать в её языковой среде. Иначе теряешь какие-то тонкие вещи, которые формируются на социальных переломах — например, таких, которые сейчас происходят в Украине.
Я живу на два города, и Винница для меня очень важна. Вроде бы провинция, когда-то еврейский городок, но в последнее время это очень активно ищущий себя город, который раньше, в отличие, например, от Львова, просто не имел своей сформулированной культурной идентичности. Если бы в моём опыте не было Винницы, я однозначно была бы другим человеком.
Винничане в хорошем смысле слова ребячливы и этим напоминают сараевцев. В Сараево люди, несмотря на пережитую войну, доверчивы и наивны, искренни и дружелюбны. Ещё они довольно религиозны: тамошнее сознание, внутреннюю силу и достоинство этих людей во многом определяет ислам, которому я симпатизирую. В Боснии и Герцеговине он абсолютно светский, и если Европа хочет научиться жить с этим кейсом — а ей в любом случае, учитывая потоки беженцев, придётся это сделать, — она должна взять в пример Боснию.
В Сараево у меня часто возникает чувство, что я родилась там лет триста назад, а потом случайно нашла место, где это случилось. Я совершенно не чувствую себя там чужой.
Тема дома, прибежища, особой личной территории — одна из главных в вашей книге. Бывает, для писателей важно то, чего они сами не имеют, но похоже, в вашем случае это не так.
— Для меня всегда комфортной была территория дороги. Это такой лимбический простор, такое состояние, когда ты максимально свободна. Но после некоторых раздумий я для себя уяснила: дорога комфортна только тогда, когда у меня есть пункт назначения и я знаю, что меня там ждёт. Иначе я чувствую себя потерянной, становлюсь несчастной и хорошо понимаю, почему люди бывает такие злые — у них просто дома нет. Мне нужно, чтобы было два дома: один, из которого я уеду, и второй, в который приеду. Миграция между Винницей и Сараево даёт мне одновременно ощущение дороги и ощущение защищённости.
Во многие ваших рассказах в том или ином виде присутствует война. Насколько это связано с вооружённым конфликтом в Донбассе?
— Я начала писать свою книгу задолго до него. Было бы неправильно говорить, что война мне интересна — лучше бы такого интереса вместе с самой войной не было вообще. Тем не менее война — одна из древнейших форм социально-культурного взаимодействия, если это не слишком монструозная формулировка. Мне хотелось написать книгу о природе человеческой жестокости, понять, какие чисто человеческие факторы среди всех прочих приводят к войне.
Понятно, что у политики, социума свои законы функционирования, но что должно в человеке перевернуться, чтобы он решил начать войну? Понятие джихада в исламе состоит из двух кругов: с одной стороны, это война с внешним врагом, а с другой — состояние войны внутри себя, в том числе за самосовершенствование. Вот этот момент, когда начинается малый круг джихада, — как он происходит?
Кто были первые читатели вашей книги? Чьему литературному вкусу вы больше всего доверяете?
— Первыми читателями были мои родные. Тут дело не в литературных моментах — их можно поправить с редактором, а в том, насколько вышло передать атмосферу. Если нет атмосферы, если не получилось погрузить читателя в описанный тобой мир, книжка не удалась. И это касается любой книжки, а не только моей.
То есть ваши родные не имеют отношения к литературе?
— Нет. Мои родители инженеры, мой возлюбленный — музыкант. Разве что моя близкая подруга Анна Вовченко — и украинист, и литературовед. Она была первым человеком, причастным к литературе, который прочитал мою книгу и прокомментировал её для меня. Отдельные тексты читала глубоко уважаемая мной Таня Малярчук ещё на этапе формирования рукописи. Читал и комментировал фрагмент книжки арт-менеджер винницкой "Книгарні Є" Сашко Вешелени. Потом я её показала "Видавництву Старого Лева" — я доверяю всем людям, которые там работают, у нас какой-то семейный тип отношений в самом хорошем смысле этого слова, без тех обид и взаимных претензий, которые часто бывают в семье. Они её посмотрели и сочли достойной издания.
Какие тексты и авторы, кроме балканских, в наибольшей степени сформировали вас как писателя?
— Тут можно долго перечислять — я была очень читающим ребёнком, причём таким маленьким старичком, который уже с двенадцати лет пошёл по серьезной литературе, чем ужасал многих взрослых. Например, в этом возрасте я читала всего Кафку, на полном серьёзе его комментировала, и меня невозможно было бы заинтересовать каким-нибудь Гарри Поттером, если бы он уже начал тогда выходить.
Я очень люблю Йозефа Рота, Хулио Кортасара, Бруно Шульца. Ещё Хулио Варгаса Льосу, Томаса Манна, Михаила Коцюбинского, Виктора Домонтовича, Валерьяна Пидмогильного. Из относительно новых для Украины имён могу назвать Орхана Памука. Для меня важен и Джозеф Конрад, я упоминала об этом на вручении премии. Если говорить о поэтах, то из украинцев мой главный поэт — однозначно Василий Стус. Мне кажется, это ещё не до конца осмысленная величина. Вне Украины мой поэтический кумир Федерико Гарсиа Лорка.
Сейчас в сучукрлите много мистики и мифологии, но катастрофически не хватает психологической, сугубо реалистической прозы о современности. Вы с этим согласны?
— Да, пожалуй, вы правы. Наверное, "очуднение" реальности — это такая национальная черта, весомый способ её освоения, а ещё закономерный путь развития и взросления литературы. По-моему, в последнее время есть предпосылки для увеличения количества социально-психологических текстов. Если у людей возникает потребность читать такие произведения, у писателей появляется потребность их писать. Думаю, в ближайшее десятилетие у нас будут серьезные реалистические романы, и не только романы — малая проза ничем не хуже больших форм.
Сама я писала мифологические вещи вполне осознанно, чтобы показать, насколько жестокость пронизывает все слои существования и мышления, от глубочайшего архетипа до собственного пережитого опыта.
У нас нередко говорят, что романная форма не свойственна украинской литературе, что наша зацикленность на ожидании "большого романа" бессмысленна и даже вредна.
– Смело считая себя гражданином мира, в литературе я не ориентируюсь на нерушимое понятие национального. Большой роман делает большую литературу, но это не значит, что все должны писать большие романы. У нас уже появилось энное количество сомнительных книжек, которые скорее являются повестями или мега-эссе, но они называются романами – только потому, что у нас есть эта травма.
С одной стороны, эта травма нас тяготит и лишает свободы, с другой — я не считаю, что хорошего большого романа ждать не нужно. Очевидно, таких текстов не будет много, но они могут стать краеугольным камнем для определённых тенденций, для новых этапов национального опыта.
Понятно, что теперь нас будет тяготить ещё и ожидание большого романа о войне, в котором была бы описана вся боль поколения и даны ответы на все вопросы.
В нынешнем году у нас появились два больших и важных романа о войне: это "Интернат" Сергея Жадана и "Долгота дней" Владимира Рафеенко. Вы уже их читали?
— Да, я читала оба, и это действительно важные книги. Правда, роман Жадана показался мне немного несмелым. Я понимаю, что он хотел показать человека пассивного, неопределившегося, который не знает, к кому примкнуть, и хочет быть сам по себе, но мне кажется, что из-за этого в середине романа герой начинает терять лицо. Конечно, автор сам решает за своего персонажа, но мне бы хотелось, чтобы Паша из "Интерната" обрёл некую, что ли, внутреннюю тяжесть. Тем не менее это важная книга и она должна быть прочитана — особенно теми, кто живёт вдалеке от зоны конфликта.
"Долготу дней" я читала в украинском переводе. Это очень интересный подход к изображению реальности Донбасса, такая фантасмагория — немножко Пелевин, немножко Сорокин, как многие уже отмечали. И в то же время в ней есть фирменная местная горечь.
У нас чуть ли не все ведущие писатели больше чем писатели. Жадан, Андрухович, Забужко, Прохасько постоянно выступают с колонками на злобу дня. Вам не хотелось стать властелином дум или, как теперь говорят, лидером мнений?
— Вы знаете, по образованию и профессии я журналист, но в определённый момент решила, что больше этим заниматься не хочу; сейчас я только переводчик и писатель. Мне кажется, наши завышенные ожидания от публичных интеллектуалов ограничивают их свободу и служат показателем незрелости общества. Все сидят и ждут, когда выйдет сферический Андрухович в вакууме и в своей колонке расскажет, как относиться к тем или иным событиям. Когда он говорит то, что не соответствует ожиданиям, разворачивается колоссальный срач, все друг друга посылают, кто-то пишет отповедь, потом Андрухович в другой колонке объясняет, что это была шутка и всё не так, как мы подумали.
На самом деле и колонки, и комментарии к ним — это всего лишь проявление авторской свободы, высказывание личного мнения, и ничем другим они не являются. Не нужно воспринимать их как доктрину, глобальную программу и руководство к действию, это сильно усложняет жизнь и публичным интеллектуалам, и нам самим. Поэтому в данный момент мне не хочется увеличивать энтропию и множить скорбь. Лучше я напишу какое-то мини-эссе и отложу в папочку на будущее.
Вы родились 8 марта. Как это повлияло на вашу жизнь? Согласны ли вы с писателем Андреем Кокотюхой, неистово призывающим отменить этот "советский" праздник?
— Если вынести за скобки Розу Люксембург, Клару Цеткин, прочих коммунистических деятелей и одиозных персонажей, которых к нему подвязывают, то это ведь история про женские права. А женские права — одна из вещей, за которые я последовательно борюсь. Поэтому я не вижу причин, чтобы его отменять. Другой вопрос, что он не должен превращаться в конфетно-букетный абсурд, когда мужчина один раз в год моет посуду, не пинает кота и не обзывает жену. 8 марта — это ещё один повод поговорить о положении женщины в современном обществе.
Лично на мою жизнь 8 марта влияло только положительно — это всегда был выходной, который я могла посвятить семье и друзьям.
Юрий Володарский
За інформацією: focus.ua